Никогда еще Шелах не был ни на кого так зол, как сейчас, на своего близнеца Каинана. Ему казалось, что ненависть ко всем своим обидчикам, которая когда-либо обуревала его, слилась воедино и выплеснулась на брата. Шелаху даже Сидон, сын Ханаха, сейчас не казался столь омерзительным, как Каинан. – Я убью его… я убью его, – бормотал Шелах сквозь слезы и брел по следам своего ненавистного брата вдоль извилистой каменистой гряды.

Солнце палило нещадно. У юноши стучало в висках, от зноя и духоты спирало дыхание, и Шелах с трудом что-нибудь соображал. Мысль его, однако, работала, но как-то сама по себе. «Я убью Каинана… или нет, лучше я убью себя, – изменилось вдруг течение его мысли». Шелах остановился и посмотрел вверх на рваный гребень обрыва, поросший колючками и пучками редкой засохшей травы. «Вот я залезу сейчас на обрыв и спрыгну оттуда вниз», – подумал юноша, и ему стало так жалко себя, что слезы навернулись ему на глаза, и к горлу подступил горький комок. Он представил себе, как вокруг его тела соберутся люди, будет рыдать его мать, отец будет искать виновных в его гибели и… «и не найдет…» – подумал Шелах. Он вздохнул и прислушался к другой, словно бы чужой мысли, которая пронеслась в его голове: «Никто, даже моя мать, не будет рыдать обо мне… вот если бы погиб Каинан…» От этой мысли Шелаху стало еще жальче себя, и он поплелся дальше, уже не пытаясь сдержать рыданий.

Он весь взмок, перед глазами его плыли круги, и Шелах не сразу заметил лежащее навзничь, почти, что возле самого обрыва, человеческое тело. Юноша чуть не споткнулся о его простертые ноги и в испуге попятился. Верхняя часть человека была присыпана битым щебнем и окровавлена. Казалось, толи кто-то закапывал его в щебень да не успел, толи тот сам пытался зарыться в землю, но испустил дух, обессилев. Обнаженные его части были сплошь покрыты синяками, ссадинами и кровоподтеками, а хитон подран во многих местах. Шелах не сразу признал в нем своего брата.

Когда же до Шелаха дошло, наконец, что это его брат, юношу чуть не вырвало от омерзения. Превозмогая тошноту, он наклонился к нему, взял его за запястье и потянул. Рука подалась легко, но огрузнувшее тело не шелохнулось. – Каинан, эй, Каинан… что с тобой? – Позвал негромко Шелах, но, само собой разумеется, молчание ему было ответом.

Тело Каинана было еще теплым, но жизни уже не было в нем. Внутри у Шелаха всё сжалось. И гнев, и ненависть к брату мгновенно исчезли из сердца юноши и сменились сложною смесью чувств: жалости, боли и страха. «Что это с ним? Как же это случилось?» – Спрашивал он себя недоуменно и не находился с ответом. Никогда еще в жизни ему не приходилось видеть мертвеца. Это была первая смерть после потопа, и юный Шелах всё никак не мог осознать всего ужаса произошедшего. Однако какое-то внутреннее чувство подсказало ему, что теперь он остался один на земле, у него больше нет ни брата, ни соперника. «Каинан мертв, а Шелах жив», – произнес внутри него чей-то голос, и мальчик, вздрогнув, огляделся вокруг, словно голос этот исходил не из сердца его, а откуда-то извне.

Шелах сел рядом с телом и попытался собраться с мыслями. «Ты хотел видеть его мертвым, и вот, он мертв». – Сказал в мозгу паренька тот же самый, словно чужой, голос. – «Теперь у тебя нет соперника. Теперь некому будет оспаривать у тебя твое первородство». Голос был гадкий, с насмешливыми интонациями, и Шелах вспомнил себя, когда он, возымев над кем-нибудь из младших и слабых верховенство, говорил с ним точно таким же гаденьким тоном. Он стал на мгновение ненавистен сам себе. «Все решат, что это я убил Каинана», – подумал Шелах, и ужас ледяными клещами сковал его сердце. «Что теперь они со мной сделают?» – Вопросил он сам себя и не нашел, что ответить. Мысль его запуталась и вдруг задалась совершенно другими вопросами: «А что, если бы Каинан убил бы Шелаха, то есть меня? Что бы тогда сделали с ним? Его все любят, а меня ненавидят, хотя мы с ним похожи, как две капли воды… его за это и наказали бы меньше… его за это вообще бы не наказали!» «Но почему? Почему Каинану всегда везет больше, чем мне?» – Пришла в голову Шелаху совсем уж нелепая мысль, на которую тот же гадкий голос, что говорил с ним прежде, ответил: «Ну, сейчас, положим, Каинану совсем не повезло!» «Ну, а мне-то сейчас каково? – Переспросил сам себя Шелах. – Как мне объяснить людям смерть Каинана, которого я же хотел лишить жизни?»

И вдруг его осенило. «Раз мы похожи, то пусть все подумают, что погиб не Каинан, а я!» От этой мысли всё в душе Шелаха приподнялось и перевернулось так, что даже голова у него закружилась. «Мне достаточно снять с его тела хитон, а ему отдать свою набедренную повязку, да еще красную шерстяную нить с его руки перевязать на свое запястье, и меня уже никто не отличит от Каинана». От этих мыслей холодная испарина покрыла тело Шелаха. Дрожащими руками он принялся стаскивать с тела брата его хитон. Грубая ткань никак не хотела ему поддаваться и всё время за что-то цеплялась. Шелаху казалось, что его мертвый брат, как и при жизни, сопротивляется ему и не дает обнажить свое тело. Когда, наконец, ему удалось снять с мертвого Каинана одежду, Шелах почувствовал облегчение так, что даже настроение у него приподнялось. Он быстро сорвал с себя набедренную повязку и наспех прикрыл ею чресла своего брата, потом торопливо напялил на себя братнин хитон, причем и это удалось ему сделать с трудом. Толи оттого, что Шелах сильно спешил, толи оттого, что он никогда еще не носил подобной одежды, хитон всё никак не хотел налезать на его тело. Шелаху показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он облачился в одежду брата. Он повернулся и чуть не бегом направился в сторону шатра своего отца Арпакшата. Однако, пробежав несколько десятков шагов, он вдруг вспомнил, что забыл самое главное: он забыл красную шерстяную нить на правом запястье своего брата – признак его первородства. Шелах быстро вернулся, и принялся развязывать маленький узелок на нитке. Шелах торопился, но упрямый узелок от времени так затянулся, что никак не хотел развязываться. «Меня кто-нибудь может увидеть… сюда кто-нибудь может прийти…» – стучала в висках его паническая мысль. Шелах в отчаянии наклонился и зубами перегрыз неподатливую нить. Потом он, сжимая в кулаке свой трофей, вприпрыжку побежал по острым камням к густым зарослям орешника, спрятался там и принялся навязывать нить себе на запястье. Делать это одной только левой рукой было крайне несподручно. К тому же нитка оказалась очень короткой и никак не хотела завязываться. Каинан уже, было, начал впадать в отчаяние, как вдруг его осенило. Он схватил себя за волосы и дернул. Скрипнув зубами от боли, он выдрал из своей густой шевелюры прядь волос и, выбрав несколько самых длинных волосинок, надставил ими короткую нить. Потом, привязав кое-как ее себе на запястье, он заторопился обратно в стан своего деда, чтобы как можно меньше людей заметило его отсутствие.