На следующий день Шелах проснулся довольно рано, едва только стало светать. Он приподнялся на ложе и взглянул на, сладко сопящего рядом с ним, Каинана. В шатре было довольно жарко и душно. Каинан разметался во сне и сбросил на сторону покрывало. Шелах посмотрел на его обнаженное тело, и оно ему показалось каким-то бледным, изнеженным; до боли родным и знакомым, но, в то же время, отталкивающим и неприятным. В голове Шелаха всплыли вчерашние обиды, и ему сделалось горько. Он прекрасно осознавал, что обладает точно таким же, как у его брата, телом, и эта мысль заставила его огорчиться ещё сильнее. Он вспомнил вдруг слова матери, что ранняя пташка во многом преуспевает, а тот, кто любит с утра понежиться в постели, непременно будет в убытке. Поэтому Шелаху захотелось скорее подняться, чтобы успеть приобрести то, что непременно проспит его брат.

Шелах поднялся со своего ложа, и пошел туда, где лежала его и брата одежда. Первым его движением было, как и вчера, облачиться в хитон его брата, но он отринул эту соблазнительную мысль, вспомнив, как досадовал сам на себя, за то, что таким вот низким и тщетным способом пытался занять место своего брата-первенца. Он устыдился сам себя так, что почувствовал, как его щеки сделались вдруг пунцовыми и стали гореть.

«Нет, надо всё делать совсем по-другому! – Посоветовал он мысленно сам себе. – Надо, пока Каинан еще спит, пойти в шатер к Ассуре, вызвать ее на прогулку и подробно объяснить ей, какой Каинан негодяй, и насколько он не стоит не только Ассуры и ее дружбы, но даже не идет ни в какое сравнение со мною, Шелахом». Эта мысль заставила его припустить чуть не бегом. Уже на полпути к шатру Ассуры он вдруг обнаружил, что впопыхах забыл облачиться, то есть перевязать чресла своей ненавистною козьею шкурой. Он остановился, и вдруг в его голову пришла дерзкая мысль не облачаться вообще и явиться к Ассуре, как есть, обнаженным, и пусть она попробует вот так, без одежды определить, кто перед нею Шелах или же Каинан. «Если она назовет меня Каинаном, – думал Шелах, – то я скажу ей: «вот видишь, я ничем не хуже моего брата, и только одежда нас различает». Если же она догадается, что я Шелах, то это значит, что она отличает меня от брата и я больше люб ей, чем Каинан». Эта мысль Шелаху сначала понравилась, но потом он вдруг вспомнил, что, кроме одежды, между ним и братом есть еще одно существенное различие – злополучная красная нить на правом запястье. «По нити она сразу же определит, что я — не Каинан», – приуныв, подумал Шелах и, понуря голову, направился облачаться.

Вернувшись в шатер, он обнаружил, что брат его продолжает сладенько почивать, взял свою козью шкуру, веревку и вышел вон из шатра. Понуря голову, Шелах шел, куда глаза глядят, по пути накручивая поверх шкуры веревку. Он, сам не помнил как, миновав ассурин шатер, вышел за пределы Абашимова стана и направился к берегу озера, где они втроем, с Ассурой и братом, предавались своим детским шалостям.

Солнце уже всплыло над зубатым гребнем восточных гор и грело Шелаху спину. Он шел и наблюдал, как его длинная тень, пульсируя, то резво вытягивалась, словно стремилась в нетерпенье вперед, то металась обратно ему под ноги. Всё в природе было легко и спокойно, и Шелаху сделалось вдруг хорошо так, что он забыл про обиды на брата, досаду и унижение. Ему захотелось вернуться в шатер, разбудить Каинана, позвать его с Ассурой на озеро или, если брат не захочет вдруг просыпаться, завалиться на топчан рядом с ним самому и доспать до тех пор, пока его с братом не подымут насильно мать с отцом.

Шелах хотел, было, уж вернуться, как вдруг чей-то резкий голос окликнул его:

– Шелах! Вот ты где, негодяй, иди-ка скорее сюда!

Мальчик вздрогнул и остановился. Из-за куста навстречу ему вышел ни кто иной, как Сидон, которого Шелах меньше всего ожидал бы и хотел видеть. Абашимовы дети вообще недолюбливали детей Ханаха, а старший из них, Сидон, пользуясь своим превосходством в силе и возрасте, больше всего им был неприятен.

– Вот ты где мне попался! – Произнес старший сын Ханаха громко, чуть не крича.

Он подошел к Шелаху и, больше ни слова не говоря, отвесил ему такую затрещину, что чуть не сбил его с ног. Всё помутилось в голове у Шелаха, и он, машинально отпрянув, вскричал:

– Ты что?! Что тебе надо? Мерзавец!

Это последнее слово подхлестнуло Сидона, будто бы плетью. Он сделал вперед два прыжка и ударил Шелаха кулаком в лицо так, что у того кровь заструилась из носа.

– Ты чего!? За что?! – Взвыл Шелах, и слезы градом заструились из его глаз.

– Ты сам знаешь, «чего и за что!» – Прорычал в ответ ему старший сын Ханаха. – Смотри у меня, если ты еще раз приблизишься ко мне или к Хомаре или вообще, если я еще раз тебя встречу, я оторву тебе голову!

– Да что я тебе сделал!? – Взвыл на это Шелах, искренне недоумевая, за что Сидон его бьет? – Не смей меня трогать… я всё… я всё расскажу своему отцу и своему деду!..

– Чего?! Чего ты расскажешь?! – Рассвирепел Сидон так, что Шелах оцепенел от ужаса. – Если ты кому-нибудь только слово посмеешь сказать, я тебя по земле размажу, как коровью лепешку!

– Да что я тебе сделал!? За что ты меня ударил!? – Захныкал Шелах. – Что я тебе сделал!? Сидон, ни слова не говоря больше, подошел к Шелаху вплотную, тот от страха даже не в силах был сдвинуться с места, а сын Ханаха схватил его одной рукой за волосы, другой за плечо, приподнял его и швырнул прямо в ежевичный куст. Потом он повернулся и пошел прочь, оставив в таком жалком положении скулящего, словно щенка Шелаха. Тот, некоторое время сидел в кусте, не шевелясь, и силился сообразить, за что это ему вдруг такая напасть с утра пораньше. Потом, весь исцарапанный, Шелах стал медленно, чтобы не исцарапаться больше, выкарабкиваться из колючего куста, и когда вылез, его вдруг осенило: «Это наверняка Каинан вчера, когда я оделся в его хитон, а он взял мою кожу, пошел, и, под моим видом, что-то там натворил, что-то сделал там против Сидона».

Первою мыслью Шелаха было: бежать вдогонку Сидону и всё ему рассказать о том, что вчера произошло между ним и братом. Потом расспросить его, что Каинан наделал после того, как облачился в его одежду. Он хотел разобраться во всем самому, и всё объяснить Сидону. Однако жгучая неприязнь к первенцу Ханаха остановила его. «Чего это я буду перед ним рассыпаться?» – Спросил он себя и ничего сам себе не ответил. Сейчас в Шелахе сидела обида и неприязнь к своему собственному брату даже большая, чем к Сидону. Он испытывал, чуть ли не ненависть к тому, с кем, во времена оные, провел вместе, без малого, десять лун в одном чреве, но с кем, по семейным преданьям, еще в материнской утробе он соперничал и боролся.

Весь пылая обидой и болью, Шелах поднялся с земли и направился, куда глаза глядят, под палящим солнцем, ступая по острым камням, продираясь сквозь колючий кустарник, без цели, без мыслей, без слёз. Одна только мысль свербела его: «За что? За что? За что?» И вдруг его осенило: «Это вчера Каинан, облаченный в мою козью шкуру, нанес какую-то обиду Сидону, выдавая себя за меня! – Воскликнул в сердце своем Шелах. – Я понял, он сделал это нарочно! Вот почему он не стал гнаться за мною, когда я надел его поганый хитон. Вот почему, вчера вечером, когда мы снова менялись одеждами, он не стал ни ссориться, ни ругаться, а только гаденько улыбался! Он задумал это давно!» И злоба на Сидона в Шелахе вдруг целиком и полностью перекинулась на своего брата.